Великая Отечественная война в судьбе сотрудников Педагогического института (кликать на банер)

 

        

 

УЧЕБА И БЫТ В ПЕДАГОГИЧЕСКОМ ИНСТИТУТЕ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ (ознакомиться можно по ссылке: ppi.pnzgu.ru/page/44220)

 

РОДИОНОВ АЛЕКСЕЙ СЕМЕНОВИЧ,

   доцент кафедры педагогики начального обучения

 МОЕ УЧАСТИЕ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

 В конце июня 1942 года я закончил Нижне-Ломовское педучилище, а 2 июля мне исполнилось 18 лет. В военко­мате я изъявил желание поступить в Саратовское военно-­пулеметное училище. В нем готовили младших лейтенан­тов. Учился я в нем до апреля 1943 года. Нам не дали до­учиться: фронту нужны были пополнения. Направили нас в действующую армию в звании сержантов. Так я попал в 684 полк в качестве командира пулеметного отделения при роте. В отделении нас было 5 человек: узбек, таджик, грузин и двое нас, русских. Полк именовался как много­национальный. Освобождали украинские села западнее Харькова.

Однажды в нашем отделении произошел необыкно­венный случай. Мы расположились со своим пулеметом «Максим» на высоком берегу долины. На другой ее сторо­не располагались немцы. Сама долина была нейтральной полосой. Для пулемета потребовалась вода (он с водяным охлаждением). На нейтральной полосе мы увидели род­ник. К нему с одной стороны примыкал кустарник. Наш узбек взял бачок и пошел за водой. Мы хорошо видели его на всем пути. Набрав воды, он разогнулся и увидел перед собой немца, который неожиданно появился из-за кустов. Мы все это видели и переживали за него. Винтовку с плеча он не снял, повернулся к немцу спиной и пошел в нашу сторону. Немец также набрал воды и скрылся за кустами. Когда наш друг пришел, я его спросил, почему он не убил немца. Узбек ответил, что пока бы он снимал винтовку и стал прицеливаться, немец скорее ухлопал бы его. Вот так враги встретились, поглядели друг на друга и разошлись мирно. И такое бывает на фронте. После мы долго смея­лись по этому поводу. Друг наш все же сознался, что он испугался этой встречи.

В сентябре 1943 года в этой части я получил ранение в ногу. После излечения в полевом госпитале (в одном из сел) меня направили в 333 стрелковый полк. Здесь я тоже командовал пулеметным отделением. Расположили нас на правом фланге полка. Правее нас почему-то никакой части не было. Мы, таким образом, должны были следить за тем, чтобы немцы не ворвались в тыл нашего полка с правой стороны. Мы недолго занимали эту позицию: пришел при­каз перевести наш полк в другое место, а на наши позиции пришел уже другой. Во время смены полков немцы могли пойти в наступление. Нашему отделению был дан приказ оставаться на своей позиции до полной смены полков. И мы остались охранять правый фланг. Все было тихо, но, когда новый полк разместился, немцы решили проверить наши силы. Открылась стрельба с обеих сторон. Наш пу­лемет гремел непрерывно, благо патронов было много. Кончилось все благополучно: и мы, и немцы оставались в обороне. Настало время покинуть нашу позицию. Надо было догонять свой полк. Стало темнеть. Мы решили остаться в ближайшем селе на ночь. Село безлюдное. Мы поймали курицу, сварили ее, поели, нашли велосипед, покатались на нем и улеглись спать. Утром, погрузив пуле­мет на велосипед, отправились по большой дороге искать свой полк. Трое суток искали его. Когда нашли, командир роты удивился, что мы живы. Они почему-то думали, что во время перестрелки между немцами и новым полком мы погибли: они слышали ее. Командование полка послало уведомление нашим родителям о том, что мы геройски погибли. Нам об этом не сказали, но принесли бумагу и конверты и заставили сразу же написать письма, что у нас все в порядке.

Когда я вернулся домой (в мае 1945 года), мне рассказа­ли, как родители плакали обо мне. Мой отец был сообра­зительным человеком. Он проверил числа в уведомлении и в моем письме. Письмо было послано позже уведомле­ния: значит, я жив. Немного пришли в себя и окончатель­но успокоились, когда получили следующее мое письмо. А письма писал я часто. 333 полк продолжал освобождать украинские села. Городов на нашем направлении не было.

В октябре 1943 года меня ранило в ту же самую, левую ногу. После выздоровления в полевом госпитале меня на­правили в 815 стрелковый полк. Теперь я занимал долж­ность помощника командира взвода. В этом полку я был до января 1944 года. В конце января во время боя я был ра­нен в шею: пуля зашла с правой стороны, а вышла с левой стороны над лопаткой. Повредилось нервное сплетение. Голова моя повисла, позвоночник ее не держал. Стрельба в мою сторону продолжалась. Встать я не мог, потому что голова в прямом смысле повисла, текла кровь. Медсестра услышала крик бойцов, что я ранен, побежала ко мне, но сама попала под обстрел и была ранена. Когда наша часть немного продвинулась вперед, я попытался встать, но не мог. Позади я увидел воронку от мины. Я пополз к ней но­гами вперед, а голова везлась по земле. В воронке я смог встать на колени, держа голову за волосы, чтобы она была в нормальном положении. Затем встал на ноги, все так же поддерживая голову. Когда наши бойцы заметно продвину­лись вперед, я осмелился идти в медсанбат. Так я и дошел до него, держа голову за волосы. В медсанбате меня пе­ревязали, голову скрепили с позвоночником специальной шиной, посадили в машину и отправили в полковой гос­питаль. Здесь меня перебинтовали, с трудом остановили кровь и направили в город Каунас. Там сделали то же са­мое, посадили в санитарный поезд и отправили на Кавказ, в Железноводск. Здесь я и долечился.

После излечения в курортном городе, недавно осво­божденном от немцев, меня направили в учебно-танко­вый полк, который размещался в Пятигорске. С апреля по сентябрь 1944 года из нас готовили танкистов. Затем повезли в Нижний Тагил, где мы получили новые танки, погрузились на платформы и через всю Россию поехали на запад, в Восточную Пруссию. Наша армия находилась уже на немецкой территории. После нескольких недель стоянки во втором эшелоне, вблизи передовой, началось грандиозное наступление наших войск. Когда «Катюши» и другая артиллерия прекратили огонь, отбомбили наши самолеты, а тяжелые танки ИС («Иосиф Сталин») проутю­жили немецкую оборону, танковой роте, в которой я был, приказали выйти на магистральную дорогу и двигаться по ней с максимальной скоростью к пункту, расположенному на расстоянии 70 км от передовой. Двигаться надо было в тылу врага, двигаться быстро, чтобы создать внезапность. Однако, проехав километров 10, движение застопорилось: вся магистраль была заполнена гражданским населением, которое, боясь нас, уходило от наших войск. На велосипе­дах, колясках, телегах, с узлами и мешками на спине все спешили на запад. Это были простые небогатые люди. Те, по-видимому, раньше ускользнули. Мы сделали выстрел вверх, и люди уступили нам узкую дорожку. Все 10 тан­ков, как на параде, двигались по ней осторожно, чтобы не задавить людей. Обогнав их, мы скоро набрали скорость 60-70 км/ч и двинулись к своему пункту назначения. Не доехав километров 5 до пункта назначения, попали под шквальный огонь. Из 10-ти машин 7 были побиты. Танк командира роты, в котором я находился, шел вторым. Пер­вый танк въехал в село, остановился и сразу был подбит. Мы на своем танке быстро свернули влево, встали между домом и стогом сена. Позади нас было какое-то строение, а впереди открылась чудесная панорама: река, через нее перекинут мост, по которому переправлялась тыловая не­мецкая военная техника. Мы сообщили по радио обо всем увиденном и продолжали наблюдать. Я, как наиболее сво­бодный человек в экипаже (радист-пулеметчик), вылез из машины, встал между домом и дорогой, наблюдал и пере­давал командиру роты обо всем, что нельзя было видеть из танка. Вскоре нас обнаружили и начали обстреливать. Но наступила темнота. К нам стали стекаться танкисты из подбитых танков. Потери были, но небольшие. Обстрел продолжался. Вдруг мина недалеко от меня упала на доро­гу. Я видел, как поднялась воронка грязи, и почувствовал, как один осколок впился мне в шею (снова в шею). Правая рука повисла, я упал. Мне помогли войти в пустой дом, пе­ревязали. В течение ночи другие танковые подразделения овладели всей дорогой, пройдя широкой полосой вдоль нее. Образовался защищенный коридор, под хорошим контролем. В середине наступившего дня нас смогли вывести на освобожденную территорию уже на грузовике.

Лечился я в городишке Вязники вблизи Нижнего Нов­города. День Победы встретил в госпитале. Домой вернул­ся 20 мая.

Моя дальнейшая жизнь. В августе 1945 года я поступил в Пензенский пединститут. Писал левой рукой целый год: правая постепенно поправлялась. С 1949 по 1953 год ра­ботал учителем физики в 81-ой железнодорожной школе (теперь 44), потом 3 года учился в аспирантуре, защитил диссертацию. С 1957 года непрерывно работал в пединс­титуте в качестве доцента и зав. кафедрой, год работал в Африке, преподавал физику и математику на английском языке. Ушел из института, когда мне исполнилось 75 лет. Сейчас занимаюсь тем, на что не хватало времени, когда работал в институте.

 

РЫЖИКОВА АЛЕВТИНА ТРОФИМОВНА (1921-2001)

   старший преподаватель кафедры химии

    ВОСПОМИНАНИЯ РАДИСТКИ

  Мне было 19 лет, когда началась Великая Отечественная война. Я была студенткой Саратовского педагогического института, заканчивала 2 курс. Жизнь мне казалось пре­красной. Мы уже начинали сдавать экзамены в июне 1941 года. Скоро предстоял конец сессии, отпуск, студенческие каникулы, и домой в Пензу. Казалось, ничего не предвеща­ло беды. Но грянула война. Неожиданно, негаданно. Она ворвалась в мою жизнь ранним утром 22 июня. Мы просну­лись у себя в общежитии от шума в коридоре. Была какая-то беготня, крики, даже плач. Мы выскочили из комнаты и услышали: «Началась война с Германией». Оказалось, что в наше общежитие прибежали танкисты. Незадолго до этого несколько наших студенток вышли замуж, справили свадь­бы. И вот их мужья, очевидно, узнав о войне раньше всех, прибежали проститься: их срочно вызывали в часть. Радио молчало, было еще рано, часов шесть. Потом началась му­зыка, марш, одна мелодия сменялась другой. Выступление Молотова мы услышали в студенческой столовой.

Было воскресенье, но все мы пошли в институт. И там, прямо во дворе, как-то стихийно собрался многолюдный митинг. Выступали преподаватели и студенты. Выступле­ния были пронизаны чувством патриотизма. Все мужчины выражали готовность добровольно идти на фронт. Повто­ряли слова Молотова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами». Мы были уверены в силе нашей армии и в том, что война будет недолгой. Там же решили, что все, кто не уходит на фронт, поедут работать в колхозы и совхозы об­ласти. 30 июня был сдан последний курсовой экзамен, и мы, наша студенческая группа, едем в Красноармейский район Саратовской области на полевые работы. Ехали по­ездом, ночью. Подъезжаем к первой станции и уже издали слышим какой-то сплошной стон, который становился все громче, переходил в плач, причитание, и в какой-то непрерывный вой. Это сельские женщины провожали на фронт своих братьев, мужей, отцов. И так было на каждой стан­ции. Утром 3 июля мы уже сидели на станции своего на­значения у здания вокзала и ждали, когда за нами приедут из совхоза. Я запомнила этот день потому, что по радио выступал Сталин и мы, замерев, слушали его слова: «До­рогие братья и сестры! К Вам обращаюсь, друзья мои!» Его голос прерывался, слышно, как звякает графин, льется вода в стакан. Мы сидели охваченные страхом и тревогой.

Привезли нас в совхоз. Это был конезавод. Там мы ра­ботали весь июль, август и сентябрь. Сначала сгребали, копнили сено, потом перелопачивали зерно на току, вы­полняли другие работы. И только в начале октября нас на­конец-то отпустили. Холодным дождливым днем, вконец обносившаяся, грязная, голодная, я шлепала по мокрым пензенским улицам домой. Занятия в институте должны были начаться в ноябре, но в Саратов я так и не попала. Все попытки уехать оказались безуспешными. Вокзал был заполнен эвакуированными с запада, измученными боль­ными людьми, потерявшими все. Я осталась в Пензе.

А немцы все наступали, сводки информбюро станови­лись все тревожнее. Враг подходил к Москве. В Пензе вве­ли светомаскировку, рыли окопы. По ночам над городом пролетали немецкие самолеты, мы узнавали их по особо­му прерывистому гулу моторов. Надо было куда-то опре­деляться. Пошли с подружкой в горком комсомола, чтобы встать на комсомольский учет, заодно попросить содейс­твия в устройстве на какую-нибудь работу, в госпиталь или на завод. Сказали: «Ждите, вызовем!» О фронте я тогда не думала, знала, что не гожусь. Зрение было -4, да и сердце было не совсем здоровым. В институте меня даже осво­бождали от физкультуры.

Зима наступила лютая. В квартире окна изнутри пок­рывались толстым слоем льда, топили буржуйку, топлива не хватало, покупали ведрами уголь. Пока особенно не го­лодали: по карточкам покупали хлеб, даже белые булки, кое-что сохранилось из старых запасов. Жили мы вдвоем с мамой. Отец работал в какой-то воинской части в селе. Домой совсем не приезжал, сестра училась на 4-м курсе медицинского института в Саратове. Их готовили к до­срочному выпуску, чтобы отправить на фронт.

Тревожные вести с фронта в декабре сменились сооб­щением, что наступление немцев под Москвой остановле­но. Их части разбиты и отступают. А мне прислали вызов на медкомиссию. Все мои физические недостатки остались при мне, комиссией они были отмечены, а вывод сделали такой: «Признать годной к нестроевой, канцелярской рабо­те». Через какое-то время нас, девушек, прошедших мед­комиссию, собрали в здании горкома комсомола на улице Московской, отобрали паспорта, распределили по разным военным специальностям. Я попала в Ульяновск, где гото­вили связистов. Затем нас отпустили по домам, ждать вы­зова для отправки в воинскую часть. Вызов пришел 8 мая 1942 года. Плачущие родители проводили нас куда-то в неизвестность. Вернемся ли мы когда-нибудь домой, никто не знал.

В Ульяновске нас на вокзале построили, повели в воен­ный городок. Мы долго шли по длинной пыльной улице, которая называлась улицей 12-го сентября. Я помню это до сих пор. В военном городке размещался 21-й отдельный запасной полк связи. До нас там готовили стрелков-радис­тов, их выпустили на фронт, а мы заняли их место. На­сколько я помню, нас было 2,5 тысячи девушек от 19-ти до 26-ти лет. Здесь готовили связистов всех специальностей. Я попала в роту радистов. 4,5 месяцев учебы в Ульяновске я вспоминаю, как самое трудное время моей жизни.

Очень трудно было привыкнуть к армейской жизни. Жили мы в деревянных бараках, казармах, спали подряд на нарах. Они были деревянными, двухэтажными. Нас корот­ко остригли, выдали обмундирование: юбки, гимнастерки, пилотки, белые носки и большие солдатские ботинки. 12 июня мы принесли военную присягу. Мы не знали покоя ни днем, ни ночью. Всюду ходили строем. С утра до вечера звучали команды: «Выходи строиться!», «Равняйсь, смир­но!», «Шагом марш!» и прочие, вплоть до команды «От­бой!». Нас учили стрелять, ползать по-пластунски, бросать гранаты. Несколько раз нас водили в длительные, по 27 км, походы куда-то за город в лес, где мы жили какое-то время в землянках. Шли мы во всем боевом снаряжении с винтов­кой и противогазом. В больших, не по размеру, ботинках мы растирали до крови ноги. Падали от усталости, плакали, но наши командиры были беспощадны. Чтобы как-то подбодрить нас, давали команду: «Запевай!», и мы пели, пели разные военные песни. Это действительно подбадривало, становилось легче. Ночью нас часто поднимали по тревоге. Ну, тревога, конечно, была учебной. Надо было за 3 минуты одеться, схватить противогаз, винтовку и встать в строй. Любая оплошность, нарушение карались нарядом вне оче­реди. Наряды очередные и внеочередные мы несли постоянно: стояли дневальными у дверей казармы, часовыми на территории городка, а также дежурили на кухне. Ежеднев­но у нас были занятия и по специальности в радиоклассе. Они мне нравились. Мы учили морзянку – звуковая азбука Морзе, источник звучания – зуммер. Нажатием ключа по­лучали звуки различной длины. Главное надо было запом­нить мелодию звучания цифр, и букв. Например, цифра «2» звучала как фраза «Я на речку шла», цифра «3» – «Идут радисты», «4» – «Скоро будет 5», «7» – «Дай закурить». Обычно радист знал эти фразы. Их давали нам наши коман­диры отделений. Тех, кто не смог освоить это из-за отсутс­твия музыкального слуха, переводили в телефонисты. Мне эта наука давалось довольно легко.

В октябре 1942 года меня и еще трех пензенских девушек – Нину Вершинину, Машу Дмитриеву и Валю Алексееву, – выпустили первыми и отправили на фронт, под Москву. Другие продолжали учебу, многие попали под Сталинград. Некоторые там и остались, погибли. А нас, четырех радис­ток и четырех телефонисток, я считаю, счастливчиков, оп­ределили в отдельную роту связи при истребительной ди­визии. Эта дивизия в боях под Москвой понесла тяжелые потери, лишилась почти всех самолетов. В роте связи тоже кто-то погиб, кто-то попал в госпиталь. Нас послали как пополнение: до нас в роте связи девушек не было.

В роте было 3 радиостанции: РУК, РСБ средней мощ­ности и 11 АК большой мощности. Они были смонтиро­ваны в фургоне. Пока часть формировалась, пополнялась людьми, самолетами, мы несли дежурство на радиостан­циях, осваивали их под руководством опытных радистов. Всегда буду помнить старшину Вепика Ивана Денисовича – он был нашим главным наставником, очень строгим и требовательным. Сейчас он живет в Тюмени. Команди­ром радиовзвода был лейтенант Николай Николаевич Бу­лыкин, тоже первоклассный радист. Командиром нашей роты был старший лейтенант Михаил Иммануилович Павлыч. Его уже нет.

Тогда, в 1942 году, попав в роту связи, мы жили сначала в деревне Новинки, потом в Васильевке Московской облас­ти. К зиме переехали в село Слабцово, где-то недалеко от Ржева. Это была уже Калининская область. Фронт отдвигался дальше на запад. Но следы боев были повсюду. От многих деревень, мимо которых мы проходили, остались одни печные трубы. А по ночам мы видели далекое зарево, слышали слабый гул.

В Слабцове мы прожили зиму, а весной нас отправили в Рыбинск, где и закончилось формирование нашей диви­зии и роты связи. Здесь к нам присоединилось несколько молоденьких девушек, вывезенных из блокадного Ленинг­рада в Ярославль, где их также обучали на радистов и теле­фонистов. Это были Аня Филатова, Женя Курчатова, Роза Бедлова, Маша Борисова, Зина Малинкова. После войны мы потеряли с ними связь. Весной 1943 года нас погрузи­ли в эшелон в Рыбинске и отправили непосредственно на фронт, который продвинулся далеко на запад и стал назы­ваться Первым Украинским. Мы ехали долго, выгрузились где-то в Белгородской области, разместились в каком-то селе, и началась наша настоящая работа. Первое боевое крещение мы получили на Белгородско-Харьковском на­правлении. Мы на своих радиостанциях обеспечивали связь с полками, то есть принимали и передавали зашифрованные радиограммы. Работали мы, девушки, сначала под контролем старших, а потом самостоятельно. После Белгородско-Харьковской операции мне присвоили звание ефрейтора, наградили нагрудным знаком «Отличный свя­зист», как я понимаю, для поощрения.

Теперь мы не задерживались долго в каком-либо опре­деленном населенном пункте и вслед за нашими наступаю­щими частями продвигались дальше на запад. Размещали нас обычно в сельских хатах, летом – часто в сараях, ригах. Сразу по прибытии на место наши линейщики и кабельщи­ки тянули провода телефонной связи от дивизии к полкам. А мы, радисты, рыли ямы для фургонов с радиостанциями, маскировали их и приступали к работе. Дежурили кругло­суточно, сменяя друг друга. От передовой линии фронта мы находились достаточно далеко, и немцы беспокоили нас иногда только обстрелами из дальнобойных орудий.

Так мы прошли всю Украину. Из украинских сел, где нам приходилось жить и работать, запомнились Пятиричка, Каменная Яруга, Заклюпанка. Вот в этой Заклюпанке случилась со мной неприятность, из-за которой я едва не попала под трибунал. Я ведь была близорукой, а очки раз­била еще в Ульяновске, сохранилось только одно стеклыш­ко, которым я пользовалась в случае необходимости.

И вот однажды я сменилась с дежурства. Ночью пос­леднюю принятую радиограмму я должна была сама до­ставить в штаб, который размещался в школе около цер­кви. Было очень темно, но штаб я нашла, радиограмму доставила. На обратном пути заплуталась, ушла совсем в другую сторону. Тьма, ни огонька, шла почти ощупью. На­конец, я набрела на какие-то хаты, спросила: «Где школа?» В школе помещался штаб. Мне показали, но оказалось, что это совсем другая школа: церкви рядом не было, а я зашла в совсем другую деревню. Начало светать. Я опять стала стучать в какую-то хату, узнала, что нахожусь в Поповке в 6 км от Заклюпанки. Хорошо, что там не было немцев, а то не знаю, чем бы все это закончилось.

Утром все же я добралась до своей части. В роте уже узнали о моем исчезновении. Когда я появилась, встретили меня строго, обвинили в дезертирстве, пригрозили отдать под трибунал. Я едва оправдалась. Возможно, меня хотели попугать, но так или иначе все обошлось.

За время пребывания на Украине наша часть принимала участие в Днепровской, Краснодарско-Полтавской, Александрийско-Знаменской, Кировоградской, Корсунь-Шевченковской, Улматско-Средне-Днепровской боевых операциях. Летом 1944 года какое-то время мы находились на границе с Румынией в Бессарабии, потом нас перебросили на Западную Украину и далее в Польшу.

Мы, радисты, уже работали наравне с нашими стар­шими товарищами, приобрели опыт, соответственно, нам присваивали звания. Я стала младшим сержантом, затем сержантом, потом получила должность старшего радиста. Где-то на Украине, насколько я помню, после Александ­рийско-Знаменской операции нашей дивизии, которая к тому времени стала смешанной (добавились штурмови­ки: раньше она была истребительной), присвоили звание гвардейской. Наша рота связи тоже получила звание: ста­ла именоваться 34-й отдельной ротой связи. Так мы стали гвардейцами. В Польше мы участвовали в Сандомирской и Кроснитской операциях. Примерно в это лето 1944 года мы стали ощущать американскую помощь. В дивизии по­явился грузовой самолет «Дуглас», а в роте связи – мощ­ная машина. В сухом пайке, который мы получали во вре­мя переезда, появились американские консервы, свиная тушенка, колбаса.

Мы продвигались на запад довольно быстро. Если на фронте было затишье, то задерживались в каком-либо на­селенном пункте на более продолжительное время. Но од­нажды в нашем направлении немцы прорвали линию фронта. Нам пришлось немного отступить. Это было в Польше. Наша радиостанция находилась в поле, рядом с команд­ным пунктом, вблизи аэродрома, где базировался один из полков нашей дивизии. Фургон с радиостанцией находил­ся в яме и был замаскирован ветками. Было начало осени. Участились обстрелы из дальнобойных орудий. Снаряды стали ложиться все ближе, очевидно, наш аэродром был обнаружен врагами. Один из снарядов разорвался рядом с командным пунктом, погибли двое часовых. Однажды во время моего дежурства снаряд упал прямо перед рацией, но не разорвался, а ушел глубоко в землю. Вскоре ночью нас подняли по тревоге. Мы быстро собрались и отъеха­ли в какой-то лес. Там мы пробыли недолго, а после пере­базировались в другой лес. А в том селе, где мы до этого размещались, Хожелеве, поймали наводчика. Он сидел в церковном подвале и подавал сигналы немцам.

В Польше мы были до конца 1944 года, там же встре­тили новый 1945 год. После операции на Сандомирском плацдарме мы въехали в Германию. Помню, едем мы в своих фургонах по широкой автостраде, а по сторонам тя­нутся бесконечные вереницы немецких беженцев: женщи­ны, старики, дети; с повозками, тележками, нагруженными всяким домашним скарбом. Мы проезжали разрушенные селения, опустевшие города, в которых еще горели дома. Был февраль, таял снег. На обочинах дорог виднелись тру­пы погибших, скрытые до этого снегом. В воздухе стоял ужасный запах тления. Чувствовалось, что Германия уже повержена, что скоро придет конец этой ужасной войне.

  

СКОРОХОДОВА НИНА ЯКОВЛЕВНА,

   ст. преподаватель кафедры ТОФВ

   ПОДРОСТКИ – ФРОНТУ

  Родилась я в городе Пензе 29 июня 1926 года. До вой­ны училась в железнодорожной школе № 29. В 1941 году, окончив 7 классов, пошла работать. В 1943 году поступила в вечернюю школу, а после её окончания обучалась в меха­ническом техникуме.

После войны училась в Ленинградском институте физкуль­туры имени П.Ф. Лесгафта с 1948 по 1952 г. По окончании вер­нулась в Пензу и была принята на работу в сельскохозяйствен­ный институт заведующим кафедрой физкультуры и спорта.

После рождения сына в 1954 г. перешла по конкурсу в Пензенский индустриальный институт на должность пре­подавателя кафедры физического воспитания и спорта.

С 1959 по 1962 гг. – учитель физкультуры сначала в 21-й семилетней школе, затем – в 14 средней школе г. Пензы.

С 1962 по 1968 гг. работала преподавателем кафедры физического воспитания и спорта в Пензенском политех­ническом институте.

С 1968 по 1983 гг. – старший преподаватель в ПГПИ на факультете физической культуры. С 1974 по 1975 годы за­нимала должность заместителя декана этого факультета.

Награждена медалью «За доблестный труд в годы Ве­ликой Отечественной войны» и шестью памятными меда­лями.

Являюсь ветераном труда и ветераном Великой Отечес­твенной войны.

В годы войны мы, подростки, выполняли любую рабо­ту: хлеб убирали, картошку копали, лес сплавляли по реке, а потом в почти ледяной воде вылавливали его для отопле­ния, в очереди часами стояли, чтобы помыться. В пятнад­цать лет по призыву пошла работать на завод. Там давали карточки (на 800 граммов хлеба). Удавалось немного эко­номить этот хлеб для обмена на кусочки масла, соль, сахар и другие продукты. А когда исполнилось шестнадцать лет, стала работать на заводе по двенадцать часов в сутки – без выходных, отпусков, без горячих обедов. Делали взрыва­тели к снарядам – детали очень мелкие (приблизительно 1 см) из шлифованного металла. За двенадцать часов так уставали, что под конец работы глаза закрывались – хоть спички в них вставляй. До дома ещё час времени в пути. Транспорта никакого не было. Бесконечные очереди везде и всюду, начиная с получения хлеба и заканчивая водой. При плохом напоре воды нужно было стоять в очереди тоже по часу (два ведра по 1 коп. за каждое). И так везде и во всём. Но мы всё равно выдержали, так как понимали, что надо выстоять, выжить, и ни одно суровое испытание не сломит наш народ. И мы победили!

  

СМИРНОВА ГАЛИНА ПЕТРОВНА (1918-2009),

   доцент, проректор по учебной работе

 НАШ УСТЬ-ЛАБИНСКИЙ ИМЕНИ КОЧУБЕЯ

 Когда жизнь человека идет к своему завершению, то всегда появляется желание и необходимость подвести ее итог, проанализировать, что так, а что не так сложилось, так или не так прожил, что сделал, все ли, что мог, и тыся­чи, тысячи вопросов встают в этом случае. И не на все из них находишь ответы.

Жизнь в партизанском отряде им. Кочубея заняла у меня из 87 лет только 6 месяцев. Совсем немного, сто шес­тидесятая частичка всей жизни. Но какая частичка! Это молодые, комсомольские годы: месяцы с августа 1942 г. по февраль 1943 г. И только.

Не случайно в книге «Усть-Лабинск», изданной в 1979 г., автором И.Н. Григоренко этим месяцам отведено всего 0,5 странички, да и на ней сделано немало ошибок, ибо писал ее человек, не переживший с нами этих страшных шести месяцев.

Весну 1942 года можно считать началом создания отря­да. По решению бюро ОК КПСС за нашим районом была закреплена территория: местечко «Три дуба» в Горячеклю­чевском районе; определена и сфера действий – это станция «Линейная», аулы – населенные пункты Кура-Цеце, Куринская, Красный аул, Абаджехская и др. в круге радиу­сом 120-130 км и центром в «Трех дубах» (схема действии отряда дана на карте, которая находится в музее Кирпильской средней школы).

Весной 1942 года закладывались склады муки, сахара, консервов, а все остальное – подножный корм. Одновре­менно члены отряда народного ополчения, как мы назы­вались сначала, изучали винтовку, автоматы, пулеметы, пользование гранатами, т.е. проходили военную подготов­ку. И все, как правило, к этому относились скептически: «И зачем это надо?» Мы, комсомольцы, были связными. В райкоме комсомола был велосипед, вот им, как самым современным транспортом, мы и пользовались. Помню, как однажды, по тревоге, ночью надо было собрать отряд. Я должна была срочно оповестить всех, кто проживал в Усть-Лабе – на велосипед и вперед! На форштадт, в кол­хоз «Память Ленина», в колхоз «Потолчак» и т.д. А ночь, темнота страшенная. В станице тишина, кое-где на ве­лосипеде не проедешь, пришлось сойти. Иду, веду велоси­пед буквально наугад. И вдруг собаки, да как схватят меня за платье, раз-другой, отодрали половину подола сзади, я на велик и дальше. Так и явилась в штаб с оторванным хвостом. Потом долго надо мной подтрунивали по этому поводу, называя «связной без хвоста».

А летом 1942 года стало ясно, что вся эта работа – не пустая трата времени. Уже в конце июля вторично был оставлен Ростов-на-Дону, а в начале августа – быстрое продвижение фашистских войск по степям Кубани, где не было никаких естественных преград.

Утром 11 августа мы узнали, что фашисты уже в Ладож­ской, значит через несколько часов они будут в Усть-Лабе. Срочно собрали отряд, деньги из госбанка и партийно-со­ветские документы на машинах отправили в Краснодар, а сами в 12 часов дня всем отрядом отправились на мост через Кубань. Переправившись через реку, взорвали мост, и дальше наш путь лежал вдоль Лабы, через Некрасовс­кую, Ново-Лабинскую, Тенгинку к реке Белой в предго­рья Кавказа, в леса, в нашу лесную «обитель». В 12 часов мы вышли из Усть-Лабы, а в 14 в ней уже были немец­ко-фашистские войска. Пока мы дошли до Ново-Лабы, в Тенгинке был высажен фашистский десант танкеток. Об этом доложили в штаб разведчики. На следующий день пришлось всем отрядом переправляться через Лабу вброд. Нашли место, где можно переправиться и подводам, и лю­дям, и машинам. Ночью одному нашему товарищу было плохо. Ведь в отряде молодых не было, все были люди по­жилого возраста или больные, т.е. те, кто не мог служить в армии. Вот мы с Маринкой всю ночь возле него суетились, лечили, а когда под утро ему стало лучше, мы попросились к хозяйке: она положила нас на пуховые перины, и мы за­снули. Проспали все на свете.

Вбегает хозяйка и кричит: «Девчонки, ведь ваши вброд через Лабу уже перебрались, а вы все спите». Мы выскочили из хаты, схватили первых попавшихся лошадей, хорошо, что они были с уздечками забрались на них верхом и к реке, к броду. Так верхом и стали переправляться. Я держала почему-то двух лошадей: на одной сидела, а другая шла рядом – я ее держала за уздечку. И вот на середине реки я полетела в воду и оказа­лась между лошадьми. На меня смотрят с берега, кричат, а что кричат, я не слышу, т.к. нахожусь то под водой, то над водой. Плавала я хорошо. Воды не боялась. Но река гор­ная, течение сильное и лошади возле меня. Так втроем мы и добрались кое-как до берега. Но тут я глянула на реку, а там женщина быков с подводой ведет, а на подводе ребя­тишки, и ее тянет от переправы к обрыву.

Мы ей кричим: «Левее, левее!». А она ничего не слышит и прямо к обрыву от переправы идет. Я бросилась ей на помощь и подоспела вовремя. Выволокли мы ее подводу с ребятишками, но мои лошади куда-то пропали. И вот я, мокрая насквозь, течет со всей, пустилась догонять своих. И догнала. Только ко­мандир отряда на меня так «рявкнул», что я сжалась в ко­мочек и – на свою телегу. Нам с Маринкой было поручено телегу с оружием доставить на место, а мы вот крендели выкидывать начали: то лечили, то спасали. Ну тут уж нас засекли с ней на телеге и – ни шагу от нее.

Правда, пришлось, когда вошли в лес, поменяться мес­тами с пастухом. Старенький больно был: его посадили на телегу, а я стадо коров погнала. Так вот со стадом, в тапоч­ках (платье на мне высохло) пришлось идти по таким зава­лам, по таким лощинам, где, казалось, и нога человека не ступала. Мне бы для этой цели сапоги надеть, а я в тапоч­ках на босу ногу. Разодрала ноги в кровь. Потом они у меня сильно болели, гноились, образовались язвы, а лечить было нечем. Как только останавливались, я разувалась и «веша­ла» свои ноги на солнышко, чтобы подсыхали коросты. Однажды увидел Гриша Литвишко, лихой разведчик (он входил в нашу комсомольскую группу), и говорит: «Что ты мучаешься. Сейчас вылечу». Принес солидол, намазал на бумажки, залепил мне все раны. «А теперь надевай чулки, портянки и три дня не развязывай». Я так и сделала. Через три дня развязала, смотрю, все раны стали затягиваться. Я сделала так еще три раза, и все прошло. Оказывается, в экстремальных условиях и солидол – прекрасное лекарс­тво. Итак, 12 июня мы были на месте, в «Трех дубах», и началась наша партизанская жизнь.

Обо всех делах отряда я не могу и не имею права пи­сать, да и необходимости в этом нет. Есть отчет командира и комиссара отряда, он хранится в архиве. У кого появится желание, может с ним ознакомиться. Я же ставлю своей задачей написать о людях отряда, об их делах и о том, что мне самой удалось сделать, в чем и как участвовать.

Структура отряда была проста: четыре подразделе­ния, группа разведчиков и группа автоматчиков, штаб и хозчасть с кухней. Мы обосновались в лесу, в лощине, а немецко-фашистские войска шли по дорогам. Фактически они обошли нас, и мы оказались у них в тылу.

Прежде всего, нам надо было установить связь с пе­редовыми нашими частями. Для этой цели была выслана первая наша разведка. В ее составе была, по тем моим меркам, старушка – пожилая женщина Жадова. Группа установила связь с командованием 68-й морской бригады. Вернулась «наша мама», как мы ее звали, уставшая, изму­ченная. Идти пришлось по горам, по завалам, а не по доро­гам. Ноги она растерла до кровавых мозолей. Но пришла к нам в подразделение и говорит, обращаясь ко мне: «Ой, Галинка, какой там командир роты, Леня, хороший парень. Он на передовой встретил нас, согрел воды, намыл мне ноги, смазал и уложил спать в свою постель в землянке. Я так спала, как уже давно не было. Вот бы тебе, Галин­ка, познакомиться с ним». Я ей ответила, что на передовой плохих ребят нет, плохие по тылам сидят. На том разговор и кончился.

Вскоре стали собирать группу женщин, с тем чтобы они пошли в свой район для связи с оставленными в райо­не подпольными группами и понесли туда листовки с со­общениями информбюро и др. материалами. Конечно, я пришла в штаб и стала проситься на задание. Командир отряда Копачев Николай Федорович колебался, посылать меня или нет? Район я знаю, людей тоже – это хорошо. Но и меня в районе знали. Как учителя, как секретаря РК ВЛКСМ. Но документы стали оформлять мне, как доярке колхоза. Зашел в это время в штаб Келюх Иван Прокофьевич. Посмотрел на меня и говорит: «Ну-ка, покажи свои руки. Ну разве это руки доярки? А доить-то коров умеешь, доила ли когда-нибудь?». Ответ был ясен. Не доила, коров не знаю и руки не доярки. А дальше Иван Прокофьевич говорит: «Ее же на первом столбе повесят, ее знает каждая собака в Усть-Лабе. На такую верную смерть посылать не­льзя». Вот так сорвалась моя первая попытка начать актив­ную партизанскую жизнь. И.П. Келюх был вначале, когда мы были в станице и именовались отрядом народного ополчения, комиссаром ополчения, но когда отряд полностью оформился, то Иван Прокофьевич стал секретарем партбюро отряда, а комиссаром отряда был ут­вержден Крайкомом КПСС бывший первый секретарь РК КПСС Шушанин Петр Трофимович.

Иван Прокофьевич пользовался в отряде большим авто­ритетом. Он был партизаном в годы гражданской войны, и этот опыт он использовал, что давало нашему отряду значи­тельное преимущество перед другими. И приведенный при­мер со мной, конечно, это результат жизненного опыта. Он часто повторял: «Ну, молодежь. Ведь в омут лезете. Голову надо иметь на плечах и думать ей, прежде, чем сделать что-нибудь». И.П. Келюх любил старинные русские песни, укра­инские и сам хорошо их пел. Я бы сказала, он был «щирый казак», часто даже в разговоре переходил на его любимую украинскую мову. Его любимая песня – «Эй, Кубань, ты наша Родина, вековой наш богатырь». Он с большим чувс­твом, тихо, но как-то по-особому красиво выводил слова этой песни, особенно в те редкие минуты, когда мы поздним вечером собирались вокруг маленького костерка или только вокруг угольков от тлеющих веток. По понятным причинам в тылу у немцев разводить настоящий костер было нельзя. Но и эти угольки доставляли нам большую радость.

Вскоре отряд получил задание – провести разведку во всех населенных пунктах нашего района действий с целью выяснения, нет ли в них сосредоточения специальных, ка­ких-то особых горных танков, о чем настойчиво утверж­дали немецкие средства информации. Одновременно мы должны были выяснить истинное состояние военных сил в этих станицах. Я попала в группу, которая должна была идти в Кура-Цеце. Группа наша была небольшая – 4 человека, трое мужчин и я. Когда подходили к станице, вернее к аулу, я вспомнила, что здесь работала учителем матема­тики знакомая по институту бывшая студентка. И я предло­жила моим товарищам такой вариант.

Знакомая жила в домике, который стоял в школьном саду, и сад доходил прямо до леса. Я сняла всю партизанскую одежду, сапоги, одела платьишко, шлепанцы-босоножки, в тайное место спрятала пистолет дамский бельгийский №1 (он был выдан нам в отряде, потому что был маленький) и пошла к ней в дом. Получилось очень удачно, дома она была одна. Я сказала, что вот гнали скот, да немцы дорогу перерезали, и мы возвращаемся домой, но у нас нет хлеба и много больных, не могла бы она дать хоть немного хлеба. Она ответила, что у нее хлеба нет, а вот ее соседка сегодня пекла и у нее можно попросить. И она сама пошла к сосед­ке. Я осталась в хате одна. Стало что-то страшно. Да и за­кон такой партизанский есть: не оставаться в доме одному, ибо любой дом – ловушка, из которой трудно выбраться. И я, не дожидаясь ее, вышла из дома, прошла в глубь сада, ближе к лесу и спряталась в кустах. И вдруг смотрю: она входит в калитку с двумя фашистами. Они вошли в дом, ну, а я – в лес, к своим. Мои спутники здорово разозлились. Но я не могу утверждать, что она предатель: может, немцы так пристали к ней, что она ничего не могла сделать. Но все-таки... она же знала, что у нее в доме человек из леса!

И как же она могла вести их к себе в дом? Не знаю. До сих пор это для меня загадка, тем более, что я ее после нигде и никогда не встречала. Из этой станицы она скоро уехала. А нам пришлось вести наблюдение из леса, потерять много времени, обойти по лесу чуть ли не всю станицу... Ника­ких танков мы не обнаружили, уточнили расположение и количество фашистов, узнали, что здесь была расположена мощная огневая точка. Мужчины определили, что это за вооружение. Наши данные и данные других групп были хорошим оперативным материалом для советских передо­вых воинских частей.

В сентябре нашему штабу сообщили, что предполага­ется большое передвижение немцев по дорогам к станции Линейная. У нас были созданы группы минеров дорог. Но дороги в горах немцы очень сильно охраняли: через каж­дые 100-150 метров у них стоял часовой, и через каждые 15 минут шла перестрелка часовых. И такая охрана естес­твенна, так как дорога в горах идет серпантином и все вре­мя лесом. И надо снять не менее двух часовых с тем, чтобы тот участок, где ставить мины, был свободен, т.е. не был под охраной часовых. Вот мы, группа в 6 человек, вышли для минирования дороги. В группе был Фоменко, такой силач, что передок трактора поднимал. До отряда он был бригадиром тракторной бригады. Но, имея такую силу, он умел ходить по лесу, как кошка. Под ним не хрустнет ни одна ветка. Он специализировался на снятии немецких ча­совых. Подкрадывался к ним сзади, хватал мертвой хват­кой. Тот только успеет рот открыть, а ему уже кляп в рот, и все кончено.

Так он снял двух часовых. Роль одного стала выполнять я, роль другого Маринка. Мы взяли их винтовки, спрята­лись, замаскировались в кустах и ждали перестрелки. Ког­да она началась, то я выстрелила за одного, Маринка – за другого, а в это время наши минеры закладывали мины на дороге. Правда, во время этой операции, когда сняли од­ного часового, только я взяла его винтовку, успела замаскироваться, как по дороге раздалось: «Цок-цок-цок». Это верхом на лошадях ехали какие-то немецкие офицеры. Я сидела в кустах, как говорят в этом случае, «ни жива, ни мертва», буквально не дышала, но пронесло. Они были увлечены своим разговором и не заметили, что нет двух часовых. Маринка взяла ружье, и нам дважды пришлось выстрелить в подтверждение, что часовые на месте. За это время наши мужчины успели заложить мины на дороге, дали нам сигнал, и мы быстро отошли в глубь леса. Че­рез некоторое время по лесу раздались взрывы – это на наших минах взорвались фрицевские машины. Подобным образом ставились мины и на других дорогах, но мне учас­твовать в этом уже не приходилось, т.к. нашу деятельность в штабе координировали.

Однажды прибегает к нам в подразделение «наша мама» и говорит: «Галинка, Леня с группой ребят ходили в глубо­кую разведку, и у них уже ничего не осталось есть. Сейчас из штаба им отправляют продукты. Пошли Лене чего-ни­будь» Ну что я пошлю? Но у меня как раз был готов кисет красный, мы шили их нашим мужчинам в подразделении. Она посмотрела на кисет и говорит: «Вот его и пошли». Я выстегала на кисете с обратной стороны белыми нитками простыми буквами: «Лене от Гали», набила кисет табаком, положила в кармашек бумаги и послала. Послала в неизвестность, но кисет дошел по назначению.

Летом ходить в разведку, вести наблюдение и вести любую работу доставляло радость. Тем более, что в горах в лесу красота необыкновенная; часто приходилось идти по вершине, казалось, выше туч, особенно пред вечер или рано утром.

Однажды летом мы ходили в разведку. Шли ночью, днем отдыхали. И вот вышли на поляну, всю покрытую папорот­ником. Полная луна светит ярко-ярко, светло как днем, папо­ротниковая поляна, кругом поляны лес, просто чудо. Встали мы как зачарованные. Тут дед Балунец (был такой в отряде старенький, но подвижный, как живчик), подходит ко мне и говорит: «Галинка, не с винтовкой бы ходить, а любовь бы крутить на этой поляне, посмотри, какая красотища кру­гом». Посмеялись над дедом: «А не забыл, дед, как любовь крутить?» – «Нет, – говорит дед, – что-что, это никогда и никто не забывал, а душа и сейчас в такой красоте сама кра­сивой становится и ласки просит». Наверное, дед был прав. Неописуемая красота и душу красивой делала.

Даже суровый на вид Карамышев, который заменил по­гибшего Гришу Литвишко на посту командира разведки, не мог не улыбнуться. Вот и на фото рядом с маленьким, щупленьким дедом Балунцом стоит красивый, крупный, высокий, плечистый, яркий представитель кубанского ка­зачества, бывший председатель колхоза «Красный путиловец» Карамышев.

У нас был замечательный командир отряда – Николай Федорович Копачев. До отряда он заведовал земельным отделом в райисполкоме.

Николай Федорович был вспыльчив, горяч, но справед­лив и честен.

Отважный командир, он сам часто участвовал в опера­циях и подавал пример нам, молодым. Но был очень внима­тельным, чутким ко всем. Однажды в группе с ним я перехо­дила линию обороны. В дороге, по лесу, я собирала груши-падалицы и ела. Результат ясен. Когда пришли к нашим, у меня уже и температура поднялась. Он посмотрел на меня (а у меня щеки горят) и говорит: «Падалицы наелась?» Я робко, виновато ответила: «Да». И скорее побежала к речке полоскаться, мыться, стираться. Смотрю – к нашей груп­пе подходит какой-то военный, а на боку у него болтается красный кисет. У меня сразу – это Леня. Тут кричит мне Николай Федорович: «Галинка, иди-ка посмотри, какой немецкий автомат у Лени». Я подхожу, смотрю одним глазом на автомат, а другим на Леню. А Николай Федорович обра­щается к Лене и говорит: «Ты идешь в госпиталь, возьми Га­линку, по дороге она расскажет, что с ней». Так мы с Леней сходили в госпиталь. У него было ранение в мякоть левой руки выше локтя, и он лечился в полевом госпитале. Ну, а мне дали хорошую порцию касторки, и я вылечилась.

Кстати о Лене. Некоторое время, пока не зажило ране­ние, Леня находился у нас в отряде. Его попросил в отряд Копачев, и комбриг на время болезни отпустил его.

На самом деле, у нас в отряде не было военного специалиста, и присутствие Лени в отряде было для нас необ­ходимым. Он участвовал в разработке операций, в их осу­ществлении. Это был интересный человек, воспитанник трудовой колонии Макаренко, очень деятельный, опти­мистичный. Особенно заразительным был его смех. Если он засмеялся, то все, кто с ним рядом, заражались этим смехом. Мы с ним дважды ходили в разведку. Когда было трудно с питанием, он помогал мне. Я не могла терпеть. Если дали сухарик на целый день, то я съедала его сейчас же. Он же где-то раздобывал еще сухарик и выдавал мне понемножку, а то просто отдавал свой. Когда начали опадать листья, появилась сырость, трудно было разжигать костер, надо было находить сухой стойняк: его легко было разжечь. У меня выбор сушняка получался неплохо. И как только разжигать костер, кричали: «Галинка, принеси сушняка». Я шла в глубь леса, набирала сушняка целые охап­ки, брала их под мышки обеих рук и так тащила к лагерю. Леня как-то увидал, как я тащу эти вязанки и запел: «Гляжу, опускается медленно с горки Галинка, везущая хворос­ту воз», а сам бегом мне на помощь. Его обязанность была разводить костер: делал он это очень ловко. Когда нахо­дились на задании, приходилось спать укладываться там, где шли, Леня и тут был специалистом. Он разжигал три маленьких костерка из тонких веток и листьев, прогревал землю, затем засыпал листьями, ветками, и – постель го­това: «Ложитесь, Галинка с Маринкой!». Но уже в дека­бре его вызвали в бригаду и направили в Тбилиси, в школу «Выстрел». Прощаясь, мы обещали друг другу ждать, быть вместе на всю жизнь. Но... После школы «Выстрел» он был направлен на Северный Кавказ, сражался под Темрюком, на «Голубой линии», был тяжело ранен, направлен в госпиталь в Краснодар. Из госпиталя я получила от него записку с адресом: мне надо было все бросить и сейчас же ехать в Краснодар. Но ко мне в район приехал первый сек­ретарь крайкома Вася Клочко, а на следующий день соби­рали комсомольский актив. Так я задержалась на 4-5 дней. Приехала в Краснодар 11 июня, а 10 июня (это был 1943 год) его, как тяжело раненого, отправили в глубокий тыл. Куда? Неизвестно. От него я больше ничего не получила, а все поиски, и во время войны и после нее не увенчались успехом. Так до сих пор я и не знаю о нем ничего. Предположения могут быть разные: у него было тяжелое ране­ние в голову с повреждением черепной коробки, а в поезде тряска, и он мог полностью потерять сознание, или (тогда в Краснодарском крае еще сильно бомбили железные доро­ги) попал под бомбежку и погиб. Так вместе с ним погибла и наша любовь. До сих пор для меня это самые дорогие и теплые воспоминания юности.

Внимание, чуткость нашего командира были, букваль­но, беспредельны. Однажды, это было в начале декабря, мы возвращались с разведки и под проливным дождем шли уже двое суток. Подходим к месту, где должен быть отряд, а его там нет. Нашли в условленном месте схему пути, куда вынужден был переместиться отряд. И мы вновь пошли, а дождь льет и льет. Горные ручьи превратились в реки, мы шагаем прямо по ним. Вода уже переливается из сапог в реку и обратно. Ночью командир говорит: «Располагай­тесь на ночлег». А что это такое? Какой ночлег под пролив­ным дождем да еще и со снегом? Села я на пенек, темнота страшная, но усмотрела, что рядом лежит огромное дере­во. Я к нему. Рукой под него; оказывается, можно чуть-чуть подлезть. Я это и сделала. Но голова наружу, половина тела гоже, все мокрое, холодно, лежать невозможно. Вновь вы­лезла. Так и лазила целую ночь. С рассветом мы стали про­двигаться, руководствуясь схемой, ближе к отряду. У меня страшно замерзла голова: впечатление такое, будто мне кожу с головы сдирают. Мешок за плечами еле-еле висит, винтовку волоку по земле. Сил никаких нет. Но нас уже ра­зыскивают, встречают. Взяли у меня мешок, а саму чуть нс под руки привели в отряд. Наш лекарь, ветеринарный врач, выписал нам чай и спирт, хозяйственники выдали нам чис­тое сухое белье и одежду. Мы с Маринкой растерли друг друга спиртом, выпили крепкого чая со спиртом. Я, как всегда, расположилась на медицинских носилках и уснула. Проспала я трое суток беспробудно. Командир несколько раз подходил ко мне и, обращаясь к кому-нибудь, просил: «Послушайте, дышит ли она? Не умерла ли?» И когда я проснулась – все как рукой сняло. Не заболела, не про­студилась, но последствия этого таковы: голова до сих пор у меня мерзнет, а как замерзнет, так болит. А тогда, когда я проснулась, он первый увидал и, буквально, закричал: «Наконец-то! Ну и напугала ты меня!»

У нас в отряде не было врача, и лечил нас ветеринарный врач Константинов Григорий Иванович. Он был хозяином спирта, чая и того небольшого количества лекарств, что у нас было. В каждом подразделении были санитарки, или, как нас называли, медсестры, хотя мы не имели никакой специальной подготовки. Но мы носили санитарные сум­ки, где была вата, бинты, марля, йод и какие-то лекарства в порошках, на которых рукой Константинова было что-то написано по латыни. Эти порошки и я как-то делала по его заданию из зубного порошка, а он потом подписывал что-то на них по латыни. И, когда подходили к нему с жа­лобами на болезнь головы, он выписывал чай и заставлял делать крепкую заварку; чай пили и помогало, боль прохо­дила. Если жаловались на желудок, он выписывал спирт и рекомендовал пить с солью или еще как. И часто реко­мендовал заварку из трав. Больных было мало. Первое вре­мя, пока были коровы, желудочникам выписывал молоко – это была хорошая поддержка. Григорий Иванович так убедительно говорил о том, что если человек это попьет, особенно горячий чай с сахаром (сахар он тоже выписы­вал), то обязательно все пройдет. Причем он рекомендовал попить, закутаться потеплее и поспать. Действительно, го­рячий чай, сахар, тепло и сон приводили к выздоровлению, кроме того тут, видимо, действовала и психотерапия. И мы все очень благодарны Григорию Ивановичу за его лечение, за его теплое отношение ко всем нам.

Отряд, как я писала, не мог долгое время находиться на одном месте. Мы постоянно передвигались, меняя места стоянки. И вот однажды остановились возле небольшой горной речки. Выше по речке, на поляне, примерно кило­метрах в трех от нас, была одна немецкая огневая точка, а вниз по речке, километрах в пяти, – другая огневая точ­ка. Так мы с немцами из одной речки брали воду. Разница только в том, что они занимали большие поляны на возвышенностях (леса-то они боялись), а мы располагались в лощине, между этими полянами, в гуще леса. Отсюда мы уходили в разведку, на операции.

Но вот они установили связь между этими точками и двумя другими, т.е. соединили связью четыре огневых по­зиции на протяжении примерно 20 км. Но что это такое в горах? В лесу? И вот мы стали портить их связь. Ночью целые куски проволоки вырежем, упрячем концы, а на сле­дующий день фрицы ищут порыв, восстанавливают связь. Ночью мы вновь перережем, смотаем провод, и опять на­рушается связь фрицевская. Так длилось почти месяц. Нам уже надоело, фрицам тоже. Они решили прочесать лес. И вот в один чудесный осенний день (дело шло к обеду) де­журные готовились идти на кухню за галушками. Я сидела на пеньке. Сняла сапоги, рядом положила винтовку и ра­довалась теплому осеннему солнышку. И вдруг выстрел. Это – сигнал тревоги. Быстро сапоги на ноги, винтовку в руки, сидор за плечи и вдоль лощины к заранее условлен­ному месту. К вечеру собрался весь отряд. Не было только нашей хозчасти. Вечером, когда опасность миновала, все захотели есть. А галушки-то остались на месте. Командир говорит: «Кто хочет больше всего есть, пусть идет за галушками». Конечно, больше всех хотела молодежь. Вот мы и пошли. Ночью лес наш. Бояться нечего. Мы пришли на место. Прямо из котла сначала наелись сами, а потом водрузили его на палки, понесли в отряд и накормили всех. Потом еще раз пришлось идти на старое место, что­бы забрать продукты, которые с перепугу оставили наши хозяйственники. Когда все более или менее успокоилось, посчитали, кто на месте, кого нет, кто на задании. Тогда стали понимать, что произошло. Оказывается: выстрел дал наш часовой Алексеев. Он сидел в секрете и, видимо, увидев, как фашисты цепочкой продвигаются по высоте с автоматами и прочесывают лес, дал сигнал, предупредив отряд. Но сам погиб. Ночью была снаряжена группа на место, где находился Алексеев. Там оказалась безрукав­ка, фонарик и больше ничего. Его не было. Обыскали все кусты, завалы. Искали его и на следующий день, хоть это было и небезопасно. Мы ждали еще несколько дней в ус­ловленном месте: он это место знал и, если бы был жив, то, конечно, пришел бы. Скорее всего, когда он дал выстрел, немцы его обнаружили и или забрали с собой, или расстре­ляли на месте. Так о нем больше ничего и не было извес­тно. Это была наша первая потеря. Второй потерей стал Гриша Литвишко. Гриша до отряда – бригадир молодеж­ной тракторной бригады в Усть-Лабинской МТС. В отряде был командиром группы разведчиков. Он погиб в бою, во время налета отряда на ст. Линейную.

Гриша Литвишко был очень интересным человеком, настоящим русским крестьянином, мудрым, рассудитель­ным, неспешным, трудолюбивым. Он ни минуты не сидел без дела. И это естественно: трудился с малых лет. У него был неродной отец с тяжелым характером, от которого доставалось всем: и матери, и детям, особенно неродно­му сыну. Кончил Гриша 4 класса, а дальше – тезис отца: «Учиться ни к чему, надо уметь работать». Так с 12 лет Гриша начал свою трудовую жизнь, учеником жестянщи­ка: крыл и раскрашивал церковь в станице Раздольная. В 1930 году, когда в станице Усть-Лабинской открылись кур­сы трактористов, он поступил на них. Его по возрасту не принимали, но по ходатайству райисполкома, как батрака, работавшего по найму, приняли. Окончил курсы, работал трактористом на «фордзоне» и продолжал учиться на мос­ковских заочных курсах механизации и электрификации сельского хозяйства. Окончил курсы, начал работать бри­гадиром тракторной бригады, а зимой – преподавать на курсах трактористов.

С начала войны он работал в Усть-Лабинской МТС и, как специалист высокой квалификации, имел бронь. Ему было поручено организовывать молодежь, создавать моло­дежные тракторные бригады, обучать и вождению, и уходу за тракторами. Он был неутомимым тружеником, часто сам садился за трактор и своим примером увлекал молодежь. Вместе с молодежью ремонтировал технику. Такая трудо­вая закваска делала его неутомимым и в отряде. Из отряда, в один из переходов через линию обороны, Гриша послал письмо своему брату, воевавшему тогда на северо-запад­ном фронте. В письме писал: «Я партизан. Бей фашистов с фронта, а я с тыла. Победа будет за нами. Ведь нас таких, как мы с тобой, много, и мы победим». Вот эта уверенность в победе была свойственна Грише настолько, что он зара­жал своим оптимизмом, своей верой всех, находившихся рядом с ним. Это делало его бесстрашным, лихим команди­ром разведчиков. Снимка Гриши у меня нет, а вот фотогра­фию его брата и матери, живущих в Кирпильской станице, я думаю, небезынтересно посмотреть было бы всем, ибо на ней в их взгляде выражена крестьянская мудрость с хитринкой, благородность, что отличало и Гришу.

В отряде постоянно формировались разведгруппы по 4-5 и X человек, в зависимости от задания. Группы уходи­ли на 5-7 дней, по возвращении докладывали в штабе о выполнении задания. Эти данные переправлялись нашим частям, и фактически территория, на которой действовал оз ряд, все время находилась под нашим контролем, а зна­чит, под контролем передовых частей нашей армии, 58-й пни 83-й морских бригад, которые держали оборону на подступах к морю под Туапсе, т.е. мы фактически выпол­няли функции разведки в глубоком немецком тылу. Од­новременно с этим мы портили немецкие коммуникации, связь и совершали налеты на немецкие позиции. Так, под руководством комиссара отряда Петра Трофимовича Шу­шарина был совершен налет на станцию Линейная. В этом бою героически погиб Гриша Литвишко, но в результате налета на несколько дней было приостановлено движение на этой ветке железной дороги. Я в операции не участво­вала, поэтому не могу писать об этом подробно. С задания наши разведчики вернулись с тяжелым настроением, т.к. потеряли лихого товарища, но гордые тем, что сумели вы­полнить задание и нанесли серьезный удар в стратегичес­ки важном районе действий нашего отряда.

Иногда выполнение разведывательных функций соче­талось с боевыми действиями. Например, мы группой из 8 человек должны были провести разведку вдоль дорог между населенными пунктами Куринской и Кура-Цеце. К месту назначения шли лесом, по горам и лощинам, по завалам. Все было нормально. Но нам хотелось быстрее прийти к месту назначения. И вот перед нами большая по­ляна. Ее очертания напоминают восьмерку. Если обходить ее кругом, то на это уйдет лишний день, а если перейти ее в самом узком месте, то это займет несколько минут, ибо там всего несколько метров. Командир группы решает перейти поляну в узком месте. На одной из полян были сложены штабелями дрова. Мы внимательно осмотрели, но ничего подозрительного не нашли. На всякий случай замаскировались. Облепили себя со всех сторон зеленью, ветками, травой и двинулись. Только дошли до середины перехода, как раздались выстрелы. Я стрелой бросилась в кусты, а потом по кустам и завалам в условленное место. Собрались.

Перебежать все не успели. Три человека остались на той стороне поляны. Им пришлось обойти поляну кругом. Нашли они нас только к вечеру. А мы в это время еще раз внимательно осмотрели поляну, штабеля дров и поняли, что это была группа немцев, по-видимому, связистов. Они обосновались в этих дровах, ибо к ним тянулись телефон­ные провода, и они что-то делали внутри штабеля.

Когда все собрались, то оказалось, что один из нашей группы при перебежке, когда началась стрельба, бросил свою винтовку. Командир группы дает приказ: «Боец Смир­нова, передай свою винтовку бойцу такому-то (я забыла его фамилию)». Я сказала, что этот приказ не выполню и свою винтовку (а у меня был карабин: он был легче обычной вин­товки, и пристреляла его для себя) не отдам. Тогда командир уже повышенным тоном приказывает: «У тебя санитарная сумка, тебе достаточно. А не отдашь винтовку, при возвра­щении на базу получишь три наряда вне очереди: дежурить на кухне». Я ответила, что хоть десять нарядов, но винтов­ку свою не отдам. Пусть идет и возьмет свою винтовку, где бросил. Так и не отдала. Правда, дала ему две гранаты (у меня их было четыре). По возвращении я действительно три дня вне очереди отдежурила на кухне, но на разборе опера­ции мне была объявлена благодарность.

Операция продолжалась. Когда вечером все собрались, то решили, что так оставлять эту точку связистов не следу­ет. Мы, как только стемнело, перерезали все провода, т.е. нарушили связь, а потом подошли как можно ближе и за­бросали гранатами.

Оказалось, действительно, это были связисты: они тя­нули связь, а в штабелях дров хотели устроить, видимо, перевалочный центр. Вырыли землянку, готовили обору­дование; их было всего 5 или 6 человек. Огонь по нам они открыли, по всей видимости, случайно, ибо, если бы они знали, что мы – партизаны, они бы вызвали подкрепле­ние. Но они этого не сделали, и вечером без охраны легли спать... Сон мы им нарушили, забросав гранатами землянку, развалив весь штабель дров, которыми фактически завалили и землянку, и фрицев. А сами скорее в лес. За ночь нам надо было уйти как можно дальше от этого места: нас всего 8 человек и принимать бой с регулярной, действую­щей фашистской армией мы не могли. Ночь мы шли, днем отдыхали. Уснули, кто как смог устроиться. Ночью дошли до места, где предстояло провести разведку. Задание мы выполнили. Принесли необходимые данные. Нам дали не­сколько дней отдыха, а я три дня из них чистила картошку на кухне.

Но для меня был в эти дни и один очень приятный. Ут­ром я рано сделала все, что надо по кухне, и перед обедом решила отдохнуть. В палатке покоя не дадут – решила я. Взяла медицинские носилки, ушла в укромное местечко и уснула. А в это время к нам в отряд добрался Вася Клочко, секретарь крайкома комсомола. Он спрашивает, где ком­сомол? А я была руководителем комсомольской группы. Ему доложили, что я на кухне наряд вне очереди отбываю за невыполнение приказа командира группы. Он на кух­ню – меня там нет. Говорят, что только что была здесь, а куда делась, не знают. Он к командиру подразделения, к Мандрыкину. Он тоже не знает. Вася шум поднял: пропал комсомол. А потом уже Маринка подсказала: она знала, что я любила вздремнуть на носилках. Смотрят, а их нет. Стали меня по кустам искать. Нашли. Взялись за носилки, вытащили из кустов, поставили на полянку, а я все сплю. И только, когда они зашумели вокруг меня, я проснулась. Как ни в чем не бывало, смотрю, ничего понять не могу. А Вася Клочко смеется: «Ты так спишь, что тебя немцы ута­щат, и не услышишь». Для меня это естественно. Встала я рано, а легла поздно, вот и уснула, как мертвая.

Вася в отряде был недолго. Узнал о наших комсомоль­ских боевых делах. Я ему сказала, что список комсомоль­цев района и печать райкома комсомола хранится у меня.

Но когда я ухожу на задание, то передаю кому-либо из комсомольцев. Так мы хранили наши райкомовские до­кументы. Вася посоветовал их уничтожить, чтобы они не попали в руки врагов. Но мы, комсомольцы, решили этот Васин совет не выполнять. Мы сохранили списки и печать РК ВЛКСМ, и когда вернулись в район, то с первого же дня райком комсомола начал работать. Мы восстанавлива­ли организации, бывших секретарей комсомольских организаций приглашали в райком, вручали им списки комсо­мольцев их организации, собирали актив и т.д., т.е. сохра­ненные списки нам здорово помогли в первые годы работы райкома комсомола.

Был и такой интересный случай. В первые дни работы райкома комсомола пришла в райком Ольга Дудко: ее одну из первых восстановили в комсомоле, зачислили в актив. Она уже побывала во многих комсомольских организаци­ях, проводила комсомольские собрания, выступала с патриотическими речами, помогала при восстановлении в члены ВЛКСМ и т.д. И вдруг я, как секретарь райкома комсомола, получаю письмо с передовой, открываю конверт, а там фотография Ольги, и на обратной стороне ее подпись: «Доро­гому Гансу на вечную память от Ольги Дудко. Усть-Лаба Краснодарского края» и дата. В конверте письмо от солдат и офицеров, в котором они пишут, что эту фотографию нашли у убитого ими фрица в нагрудном кармане. Так как фото из Усть-Лабы, вот они и посылают его в райком комсомола, чтобы райком разобрался со своими комсомольцами, если Ольга Дудко комсомолка. Я пригласила Ольгу. Спрашиваю, были ли у нее знакомые из немецких солдат или офицеров. Она отвечает, что у них на квартире стояли немцы, но она их не знала и ничего общего с ними не имела. Она их просто ненавидела. Пришлось вынуть фото, показать ей сначала фотографию, а потом на обороте и ее подпись. Она смутилась, пыталась что-то объяснить, но... Мы исключили ее из комсомола, а вскоре она уехала из Усть-Лабы.

Конечно, сейчас все может выглядеть иначе. Почему не­льзя полюбить и подарить фото любимому человеку, пред­ставителю другой страны? Не исключено. А тогда? Это были враги, страна боролась с оккупантами, миллионы людей гибли в этой борьбе, а у нее любовь с ним – врагом, оккупантом. Не знаю, как сложилась дальше судьба Ольги, но тогда ее любовь к врагу вызвала бурю негодования у всех членов бюро райкома и всего комсомольского актива. Но вернемся в отряд.

В жизни отряда были и комичные случаи. Однажды мы перешли на новое место. Наше подразделение размес­тилось на небольшой возвышенности, а под ней ручеек. Очень удобное место и от штаба недалеко. Но, т.к. шли почти целые сутки, то страшно устали. На место пришли к вечеру, и все свалились как мертвые. Командир подходит ко мне и говорит: «Если ты уснешь, то тебя не разбудишь, поэтому вставай-ка на пост сейчас. Через два часа тебя сменят». Я взяла свой карабинчик, пошла в секрет, нашла там хороший пенек, села, сижу. Уж совсем стало темно. И вдруг слышу, что около ручейка кто-то ходит: ноги по сы­рому песку шлепают. Я слушала-слушала, потом подошла к командиру и говорю ему тихо, что там кто-то ходит. Он отвечает, что тоже прислушивается, что, действительно, кто-то ходит. Он посылает меня в штаб доложить, что у нас тревога, что кто-то бродит возле отряда и чтобы нам дали в подразделение автоматчиков.

Я взяла свой карабин наизготовку и пошла в штаб. А темнота ужасная. До штаба 500 метров лесом. Я иду и слы­шу, что кто-то совсем рядом идет прямо на меня. Я оста­навливаюсь, тихо спрашиваю: «Стой, кто идет?». Молчат. Я опять: «Стой, кто идет, стрелять буду!». Опять молчат.

Я перевожу карабин с предохранителя, и готова уже стре­лять, как вдруг у меня под ухом раздается: «Иго-го». Ока­зывается, это лошади нашей хозчасти паслись.

До штаба дошла благополучно. Разбудила командира, доложила ему. И первое, что он спросил удивленно: «И ко­мандир тебя одну послал?». Я говорю: «Да. Одну». Он вы­делил двух автоматчиков. Я повела их, но обратно дороги никак не найду. Водила-водила их, они говорят: «Хватит. Давай ты поспи. Если стрельба начнется, то мы их сразу найдем, если нет, то утром по свету тоже быстро сориенти­руемся». Выбрали место в траве помягче, меня положили в середину в обнимку с моим карабинчиком, сами – по бокам и заснули. Только стало светать, проснулись, быстро нашли подразделение: там все еще спали.

Когда я ушла за помощью, командир стал всех, каждо­го отдельно, тихонечко будить и, как он говорил, «ставить в ружье». Никто ничего не поймет, начался переполох, потом все затихли, стали прислушиваться, а с ручья слышались ка­кие-го звуки. Кто-то говорит: «Слышите, кашляют». Комиссар подразделения Безугленко был немного комиком и говорит на это: «Да, кашляют-то по-немецки». Утром, когда все просну­лись, пошли смотреть к ручью. Оказывается, этой ночью к ручью приходили дикие свиньи на водопой: вся земля возле ручья была избита копытами диких животных. О нашем под­разделении потом стали говорить: «Это то подразделение, где свиней оскорбили, приняли за фашистов?»

Были у нас и еще потери, ничем невосполнимые. В це­лях налаживания связи с райкомом, с оставленным подпо­льем, была снаряжена группа мужчин – 4 чел. Два брата Панасенко. Оба железнодорожники. Только один работал в Усть-Лабе, другой – на станции Воронежской. Там же оставались их семьи. И еще два человека (фамилий их я нс помню): один из станицы Ново-Лабинской, другой – с третьей речки Кочеты. Благополучно дошли они до райо­на. Пришли в семьи. Рассказали свои легенды, что пришли из немецкого тыла, дезертировали из армии и т.д. И только один (с третьей речки Кочеты) рассказал жене правду. Что пришел из партизанского отряда, кто с ним пришел. Вынул свой пистолет «ТТ». Сам вымылся, привел себя в порядок. А ночью их всех четверых взяли в гестапо. Кто доложил? Откуда стало известно? Когда мы вернулись в район, то оказалось, что жена того, кто сказал ей правду, на радостях рассказала только своей близкой соседке. Этого было до­статочно, чтобы схватили всех четверых.

В штабе отряда были машинки и ротатор, на котором печатались листовки, сообщения Информбюро и другие материалы. Ведал этим хозяйством Тарвердов Григорий Карпович. Он работал до и после отряда секретарем райис­полкома, был аккуратен, исполнителен, немного комик, в самые критические моменты мог пошутить и тем снять на­пряжение. Отличала его принципиальность, четкость по­зиции в любом вопросе. Наряду со своим печатным делом он выполнял все обязанности рядового партизана: ходил в разведку, участвовал в минировании дорог и т.д.

С середины ноября положение в отряде сильно ослож­нилось. Во-первых, начались тяжелые осенние дожди, а в декабре, во-вторых, опали листья, что затрудняло мас­кировку, и, в-третьих, фашистские войска заняли высоты, под которыми были заложены наши базы с продовольстви­ем. Подобраться к ним стало очень трудно. Не все наши попытки заканчивались успехом. Чаще всего наши послан­цы возвращались ни с чем. Взять продукты можно было только поздно ночью, часто под дождем, сняв одного-двух немецких часовых. И так было довольно-таки долго.

В отряде стало очень тяжело с питанием. Были дни, ког­да мы вынуждены были довольствоваться небольшим су­хариком с кипятком, если его удавалось вскипятить. Труд­ность маскировки не позволяла разжигать костер и даже хорошо протопить землянки.

Особенно тяжело было в конце декабря и начале ян­варя. Началось наступление наших войск в Сталинграде, активизировалась битва за Кавказ, начались активно пе­ремещаться немецкие войска и в районе действий нашего отряда. С этим надо было считаться.

Отряду был дан приказ – выйти из немецкого тыла, ос­тавив в нем небольшую группу сильных, крепких мужчин, которые бы могли идти впереди отступающих немецких войск и мешать им, не давая совершать разрушения в горо­дах и районах края, первыми войти в свой район и вместе с оставленной сетью подпольных организаций восстанав­ливать там советскую власть.

Отряд стал готовиться к выходу из тыла. Но в один из дней над нами полетала «рама» (так называли самолет-раз­ведчик «Фокке-Вульф»). Он зафиксировал расположение нашего отряда, скорректировал всё, и началось, буквально, избиение отряда. С 7 утра и до темна: то самолеты сбра­сывают бомбы, то бьет артиллерия, то на бреющем полете самолеты шрапнелью расстреливали нас, а мы сделать ничего не можем. В этот день у нас убили двух лошадей, ранили Маринку, мою подругу, и ранили партизана Ваню (забыла его фамилию).

Это был страшный день. Все гремело вокруг. Мы с Ма­ринкой сначала крутились вокруг огромного дуба. В нем было большое дупло и, когда уже невмоготу становилось, прятали головы в это дупло, а сами оставались снаружи. Но потом Маринка стала звать меня в лощину, где можно было защититься с двух сторон. Но я осталась возле дуба: мне казалось, что он мой друг-спаситель. Так оно и получилось. Только Маринка отошла от меня, спустилась в лощину, как туда упала бомба. Взрывной волной ее контузило, а осколком вырвало мякоть икры ноги и порвало сухожилие. Лекарств и бинтов с ватой у нас не было. Кое-как обрабо­тала я ей рану, а сама опять к своему дубу. Вечером, когда бомбежка прекратилась, мы должны были двух раненых перенести через линию обороны и передать в полевой гос­питаль. А сам отряд за ночь должен был передвинуться и замаскироваться так, чтобы не быть вновь обнаруженным.

Мне и еще 5-6 человекам было поручено доставить Маринку и Ваню в полевой госпиталь. И это надо было сделать за ночь. Собрала я свой сидор, Маринкины вещи положили на лошадь, Маринку тоже посадили верхом на нее, а я, взяв лошадь под уздцы, повела ее в тыл к нашим. Легко сейчас сказать: «Повела». А тогда... Надо было нам, 6-7 больным людям, двоим раненым верхом на лошадях, дойти до немецкой линии обороны, перейти ее, пройти нейтральную зону, нормально встретиться с нашими пере­довыми частями (мало ли кто от немецкой линии обороны мог двигаться?). Для этого нам надо было выйти на Сарай-гору, где стояли части морской бригады, на территорию которой мы выходили, так как солдаты, стоящие на пере­довой, знали наши позывные, наши условные знаки.

И вот мы пошли. Сутки шли нормально. Лошадь веду под уздцы, левая раненая Маринкина нога у меня за спи­ной, впереди ведут лошадь с Иваном, остальные 5 человек, из них четверо больных, передвигаются с трудом. Марин­ка запросила пить. Фляги пустые. Я взяла флягу, ногой на­щупала лужу, нагнулась, чтобы набрать воды. Сидор сзади и винтовка в руке потянули меня вниз, я не удержалась и свалилась в эту лужу. Встала, отряхнулась, присела и толь­ко тогда набрала воды. Дала ей пить. А она говорит: «Галинка, что-то вода с песком, на зубах хрустит». Что я могла ей сказать? – Что сначала выкупалась в этой луже. Лишь к исходу второго дня мы должны были выйти к позициям наших передовых частей.

Утром на одной из высот должны были находиться наши: так доложила наша маленькая разведка. Мы спокой­но идем к этой высоте и радуемся, что сейчас придем, сда­дим раненых, отдохнет и назад. Но не смогли подойти, как с высоты раздались дикие голоса, крики «а-а-а....», пошла стрельба трассирующими пулями в одном направлении. Впечатление такое, будто яркая радуга над лесом. Красиво, завораживающе. Но... опасно. Что такое? Подходим бли­же, слышим немецкую речь. Оказывается: эту сопку днем наши оставили, и только что немецкие войска ее заняли. По этому поводу у них происходит торжество, и мы к ним являемся на это торжество. Хорошо, что они, занятые сво­им успехом, не заметили «гостей»: иначе от нас ничего бы не осталось. Надо было вновь идти, но идти так, чтобы за ночь выйти к нашим на Сарай-горе, иначе мы вообще мог­ли бы потерять ориентир.

В это время наши мужчины сделали такое предположе­ние: оставить больных и раненых в укромном месте, самим добраться до своих, а потом вернуться за больными. Моя Ма­ринка всполошилась: оставить под носом у немцев, а потом вообще можно не найти. Мы залезли с Маринкой в ямку, за­сыпались листьями и решили, что я ее не оставлю, что мы с ней будем отбиваться от немцев до предпоследнего патрона, а последние оставим себе. Стали подсчитывать свои боевые запасы. Две винтовки с четырьмя патронташами, 4 гранаты, два пистолета с 14 патронами. Выяснив все и устроив свое боевое гнездо как «неприступную крепость», я пошла к ко­мандиру группы. Долго спорили. Я доказывала, что оставлять раненых и больных мы не имеем морального права.

Решили все-таки все вместе с ранеными и больными идти к своим. Мне было настолько тяжело (как говорят: «В походе и иголка весит»), что я выложила какие-то прина­длежности женского туалета, белья, в том числе мой люби­мый маленький шарфик, сшитый когда-то самой, с вышив­кой на нем. Я положила этот узелок под дерево. Посмотре­ла с сожалением, но ничего не сделаешь – тяжело.

Так мы шли всю ночь и на утро вышли к Сарай-горе. Встретили первого солдата-часового. Я бросилась к нему целоваться, а он смотрит на меня и говорит: «Ну и чудище, не хуже бабы-яги». Но мне это было неважно. По поруче­нию командира роты он проводил нас до полевого госпи­таля. Там мы сдали больных и раненых. Правда, когда по­дошли к госпиталю, вышел врач из палатки, посмотрел на нас и говорит: «Кто же тут у вас больной, кто здоровый?» У меня был такой вид, что и меня за больную посчитали. Но мы у них в госпитале отоспались, наелись и на следу­ющий день опять восвояси, к партизанам. Нас уже было 4 человека, шли мы быстро и как-то сразу нашли место стоянки нашего отряда.

Уже после освобождения от немцев проводила я сове­щание секретарей комсомольских организаций. Смотрю – на Любе Левер, секретаре комсомольской организации маслозавода, мой шарф, что оставила в лесу. Я попросила ее задержаться, спрашиваю: «Люба, откуда у тебя этот шар­фик?» Она смущается. Я ей объяснила, где его оставила. Что это мой шарф, сомнений не было. Свою работу всегда узнаешь. Тогда она говорит: «Мне Ваня его подарил». Она мне его отдает, а я не взяла: шарф я сама оставила в лесу; теперь это ее подарок и пусть будет у нее.

На следующий день, буквально взбешенный, влетел ко мне Ваня и говорит (не говорит, а кричит): «Так вот кто меня осрамил на весь госпиталь». Оказывается, когда его принимали в госпиталь, он должен был назвать вещи свое­го мешка. Он перечислил все. Потом вытаскивает узелок с женскими принадлежностями, после чего разразился громкий мужской хохот: «Вот так партизан с женскими туалетными принадлежностями в сидоре». Так и пошла за ним такая слава. А произошло все просто. Я положила узе­лок под дерево, где лежал мешок Вани. Те, кто его собирал, решили, что узелок выпал из его мешка и сунули обратно, а потом водрузили его вместе с мешком на лошадь. Так, не ведая о «подарке», он попал с ним в неловкое положение. В госпитале он все раздал медсестрам, а шарфик ему пон­равился: он оставил его себе и подарил Любе.

Маринка после полевого и обычного госпиталя работала секретарем Усть-Лабинского райкома комсомола. Контузия у нее в основном прошла, а вот левую ногу она подтягивала сильно. Она была немного старше меня, собранная, сдержан­ная, спокойная. У нее всегда все было: гвоздики, ниточки, булавочки, веревочки, иголочки. Все сложено аккуратненько, всегда она знала, где и что лежит. Была очень трудолюбивая, постоянно была чем-то занята. По отношению ко мне высту­пала покровителем, смотрела за мной, как за малым дитем, чтобы я чего не натворила. После войны, несмотря на сла­бое здоровье, завербовалась на самую северную точку Курил на метеостанцию. Работала там долго, до пенсии. Последнее время жила в Москве. Умерла в 1975 г.

Вернулись мы в отряд. Продолжилась наша боевая жизнь. Но недолго. Началось наступление, и нам, как я го­ворила, предложили выйти из немецкого тыла и идти вместе с передовыми частями за исключением человек тридцати, которые шли впереди немцев. До прихода наших частей они дошли до Усть-Лабы и сумели предотвратить разрушения, которые хотели сделать немцы в станице. Я вошла в станицу с нашими передовыми частями. На этом моя партизанская жизнь закончилась. Начались новые, трудовые будни комсомола.

И сейчас бывает очень горько, когда молодежь, да и не только она, вспоминая те годы, начинает поливать грязью всю нашу историю, выкидывать из нее героическое, само­отверженное служение Родине, причем не отдельных лю­дей, а всего народа. Если бы не это служение Родине, не победили бы мы фашистскую нечисть, которая и сейчас пытается поднять голову, даже в нашей стране. И я горжусь тем, что в те суровые годы была вместе с народом. Мне не стыдно за ту сто шестидесятую частичку моей жизни. Я открыто, с чистой совестью могу смотреть в глаза любому человеку старшего и нового поколения наших людей.

Пусть те, кто пытается представить нашу историю только в черном цвете, представить наше поколение исту­канами и пешками, помнят и знают, что в нашей истории переплетается трагическое с героическим, а героическое могли творить не истуканы и пешки, а настоящие люди, люди, верящие в победу разума, совести, чести и добра.

 

СОЛЯНОВ АЛЕКСАНДР АНДРИАНОВИЧ, доцент, зав. кафедрой ботаники

   СТАРЕЙШИНА ВУЗА

  Авт. А.А. Чистякова.

На ЕГФ и в университете не так много сотрудников, которые работают практически со дня его основания. Одним из них является Александр Андрианович Солянов, которо­му в 12 декабря 2009 года исполнилось 95 лет. После окон­чания Саратовского университета (1941 год) Александр Андрианович ушел на фронт. С 1941 по 1945 г. он находил­ся на 2-ом Дальневосточном фронте. Был участником разгрома Квантунской армии. В звании сержанта Александр Андрианович был помощником командира отделения, на­водчиком. За боевые заслуги награжден медалью «За по­беду над Японией», ему вручена грамота-благодарность. Вернувшись с Великой Отечественной войны, Александр Андрианович приступил к преподавательской деятельности. В Пензенском пединституте он начал работать старшим преподавателем (с 1949 г.). В 1968 г. Александр Андриано­вич защитил кандидатскую диссертацию на тему «Растительный покров и геоботаническое районирование Пен­зенской области», через год стал доцентом. С 1973 по 1983 гг. заведовал кафедрой ботаники. Как преподаватель давал глубокие знания студентам по изучению растительности Пензенской области. Александр Андрианович настолько интересно и увлекательно проводил полевую практику, что его рассказы и воспитательные моменты остались на всю жизнь в памяти студентов и преподавателей. Под его руководством студенты выполняли курсовые и дипломные работы. Выпускник ЕГФ А.И. Иванов под руководством А. А. Солянова защитил дипломную работу по систематике грибов Пензенской области. А теперь А.И. Иванов – док­тор биологических наук, профессор, заведующий кафед­рой ботаники и экологии Пензенской сельскохозяйствен­ной академии. А.А. Солянов много сделал по организации государственного заповедника «Приволжская лесостепь», памятников природы и заказников в Пензенской области.

Но основная его деятельность связана с работой Меж­дународного гербария им. И.И. Спрыгина при кафедре ботаники, заведующим которого Александр Андрианович являлся. Основу гербария заложил наш земляк, естество­испытатель, ботаник, профессор Иван Иванович Спрыгин. Большая часть коллекции гербария была не разобрана и виды растений не определены. Александру Андрианови­чу пришлось много потрудиться, чтобы создать картотеку видов растений, хранящихся в гербарии на основе совре­менной классификации. Сейчас в гербарии более двухсот тысяч листов. Коллекция постоянно пополнялась за счет экспедиций в Среднее и Нижнее Поволжье, Крым, Запо­лярье, Среднюю Азию, Восточную Сибирь, Прибалтику, Урал, в которых в свое время участвовал А.А. Солянов вместе со студентами. Пожалуй, трудно назвать человека, который так хорошо знает флору Пензенской области и Поволжья. На основе подробного изучения видового раз­нообразия и растительных сообществ в районах области Александр Андрианович составил карту растительности Пензенской области. Он определил общее число, а также количество редких и исчезающих видов растений, произ­растающих в нашей области. Александр Андрианович не знал отдыха, отпусков и выходных, он постоянно работал в Гербарии или уезжал в экспедиции. 

 

 СТЯЖКОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ (1921-1995),

доцент кафедры политэкономии

  ЗАПИСКИ ДЕСАНТНИКА

 Моим ровесникам пришлось сполна хлебнуть невзгод военного лихолетия. Лишь троим из сотни посчастли­вилось дойти до великой Победы. В Красную Армию я был призван в сентябре 1939 года. Вскоре был зачислен в опергруппу разведки по военному округу и направлен в школу военных переводчиков, прошел школу начальных парашютно-десантных подготовок. Неплохо обучен воен­ным наукам. Выпущен из школы в звании «младший лей­тенант». Мое участие в ВОВ началось 22 июня 1941 года в пограничных районах Украины в составе противотанково­го отряда разведотдела Юго-западного фронта.

Наше подразделение, выходя из окружения, двигаясь по вражеским тылам, постоянно вступало в соприкоснове­ние с противником. Много раз приходилось встречаться со смертью с глазу на глаз. Уже 1 июля пришлось участвовать в тяжелейшем сражении. Возвращаясь с задания, попали в полосу обороны 211 воздушной десантной бригады в со­ставе 49-го стрелкового корпуса. Получили приказ остановить бронированные фашистские полчища. Это было жес­точайшее сражение. Забылись детали, мы не знали имен сражавшихся воинов. Но их предсмертный подвиг навсег­да сохранился в моей памяти.

Дерзкими контратаками воины-десантники сдерживали наступление фашистов на Житомир. Трое суток враг не мог одолеть наш рубеж обороны. И, когда вышли из строя пос­ледние орудия, на исходе были боеприпасы, когда остались только гранаты и бутылки с зажигательной жидкостью, на горизонте показались немецкие танки. Развернувшись в цепь, чадя дымом, они устремились в направлении нашей обороны. В это время мы услышали голос политрука. Я не знаю его фамилии, но запомнил комиссарский призыв: «Неужели пропустим их? – обратился он к обороняющим­ся Только один танк на двоих! Берегите боеприпасы!» Вслед за этими словами он попросил своего соседа при­крепить ему на спину вместо рюкзака противотанковую мину и пополз навстречу приближающемуся бронирован­ному чудовищу. По его примеру и другие воины выбрали себе наиболее опасные цели и с гранатами и бутылками в руках поползли вперед. Перед фронтом обороняющихся вскоре запылали смердящие костры, а в бой вступали все новые герои, преграждая путь фашистским танкам. Было подорвано более 10 машин. Фашисты не выдержали, они стали пятиться и отошли на исходный рубеж. Враг был вы­нужден прекратить наступление на нашем участке и по­шел в обход. На целых трое суток наши десантники задер­жали продвижение немцев на Житомирском направлении. И каких очагов сопротивления было немало в тяжелейших условиях первого месяца войны. Советские воины стояли насмерть, продолжая драться и в окружении. А когда кон­чались боеприпасы, добывали оружие у врага.

С болью в сердце вспоминаю, каким тяжелым и опасным был путь в тылу врага. Часто приходилось вступать в бой, терять многих своих боевых соратников. Но оставшиеся в живых твердо верили в победу над фашистами. Дерзкими налетами на вражеские тылы наносили им ущерб. Только к середине июля 1941 года мы добрались с друзьями до Кие­ва, где находился разведотдел Юго-западного фронта.

Много тяжелых воспоминаний связано с обороной Киева. Противник собрал для захвата столицы Украины отборные силы. Но ему долго не удавалось завладеть городом, хотя он вдвое или втрое превосходил обороняющихся. Защитники Киева приняли на себя удар отборных гитлеровских соединений, часто переходили в контрнаступление. 80 дней и ночей в неравной борьбе в осаде сражался Киевский гарнизон. День за днем давал отпор врагу, и я с особой гордостью ношу ме­даль «За оборону Киева», которой был удостоен за эти бои.

Хочется вспомнить наше первое крупное наступление, предпринятое в дни обороны Киева. 11 августа начался контрудар 37-й армии и 3-го воздушно-десантного корпу­са, в результате которого наши части продвинулись впе­ред, отбросив противника на 20 км южнее от города. Были освобождены Тюремки, Мышеловка, Тарасовка и другие населенные пункты. В ходе этого боя были разгромлены несколько гитлеровских дивизий, но развить успех было уже нечем. Не было у нас необходимых резервов в то вре­мя. Сложилась критическая обстановка в полосе Юго-западного фронта. И по приказу штаба Верховного Главно­командующего защитники Киева вынуждены были в 3-й декаде сентября оставить столицу Украины.

Мы вели изнурительные бои в окружении даже тогда, когда не доставало оружия и боеприпасов. С боем шли на соединение с основными силами Красной Армии. При этом не переставали верить в конечную победу. В боевом походе не покидали своих подразделений. Мы залечивали раны и накапливали боевой опыт в сражении и только в начале декабря сумели прорваться из окружения.

По решению командования вскоре я был отправлен на учебу на краткосрочные высшие командные курсы «Вы­стрел». После обучения на курсах в городе Свердловске я с января по апрель 1942 года командовал различными воин­скими подразделениями в должности заместителя коман­дира отдельного батальона 21 отдельной бригады, направ­ленной на Северо-западный фронт. Там приходилось мно­го участвовать в десантных операциях на танках в составе 1-й ударной армии. Был ранен. После излечения в марте 1943 года с радостью получил назначение на должность начальника штаба одного из батальонов 3-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, с которой прошел по фронтовым дорогам до конца войны. К счастью, встретился там со многими ровесниками и соратниками трагических со­бытий 1941 года. Многие из них пришли из госпиталей, наскоро залечив полученные раны, другие участвовали в формировании командных школ и офицерских училищ. Они принесли с собой опыт боевых действий, которые по­лучили в экстремальных условиях первых месяцев войны.

В апреле 1943 года наша дивизия была переброшена на Воронежский, а потом на Центральный фронт и участво­вала в героическом сражении на Курской дуге в составе 13-й армии генерала Пухова. И в последующих боях диви­зия покрыла свои знамена немеркнущей славой. Героизм воинов был массовым. Мужество и подвиги проявляли не только солдаты и офицеры, но и новобранцы, подражая подвигам бывалых воинов.

Имена многих погибших друзей, однополчан навечно сохранятся в моей памяти. Разве можно забыть разведчи­ков-десантников Пятакова, Сычева, Бабушкина и других, которые добыли во вражеском тылу не менее сотни цен­ных «языков»? А однажды на Курской дуге приволокли «языка» вместе с его боевой машиной. Я видел, как храбро сражались офицеры батальона Камнев, Горелов, Петухов, Голованов, Новиков, Наумов, Сургут, Любимов и другие боевые соратники. А разве можно забыть подвиги артиллеристов танкового дивизиона капитана Сеченко из храбрей­шей команды капитана Алтынова? Многие из них погибли на полях сражений, других выбили из жизни фронтовые ранения, невзгоды, болезни. Нас остается все меньше и меньше, и наш долг перед грядущим поколением заставля­ет вспомнить их имена, рассказать об их подвигах. Среди них особое место занимает комсорг нашего батальона Ни­колай Семенович Королев, который вступил в единоборс­тво с фашистскими оккупантами на правобережье Днепра и удостоен высшей награды – почетного звания Героя Со­ветского Союза. Жаль, что он живым не успел получить эту награду и погиб в бою в Житомирской области. В одно время с ним за такой же высокий подвиг удостоен звания Героя Советского Союза батальонный командир взвода БТР гвардии старший лейтенант Александр Андреевич Хоресов. Уже будучи раненым, он не покинул поле боя, пока не была отбита фашистская атака за Днепром.

Трудны были боевые дороги и на украинской земле. Наша дивизия участвовала в операции по форсированию Днепра за освобождение столицы Украины, в разгроме Корсунь-Шевченковской группировки фашистов.

Еще долго продолжались бои на территории братских народов, но уже был близок день победы.

   

Источник: Во имя Победы: Воспоминания, статьи и очерки. – Пенза: ПГПУ, 2010.